Письмо любимой. М.Веллер

Чуча-муча, пегий ослик!
Вот видишь, все-таки я написал тебе письмо. Много-много лет я собирался это сделать. С тех самых пор, как мы с тобой расстались, и навсегда. Чтоб никогда больше не увидеться. Меня нет больше на свете, милая. То, что еще осталось - совсем не тот я, которого ты любила и помнишь. Только вместилище - память и чувство. Прошло много лет, и я понял это. И ты тоже поняла, правда? Потому что тебя, той, что была, тоже нет больше. Мы стали другими, по отдельности друг от друга, без смирения и сроднения с переменами любимого, на разных дорогах, в разных жизнях.


Время обточило нас на разных станках, и наши миры стали разными.


Если даже предположить сумасшедшее, невозможное, что мы встретимся -это не будет иметь никакого значения. Мы будем искать и желать друг в другето прежнее, что знали и чувствовали когда-то. Стараться увидеть и обрести то родное, чем мы были.


Это странное ощущение. Как будто не было всех этих огромных прошедших лет, прожитых вдали и по-разному, как будто годы и годы прошли в некоем параллельном, другом, нереальном измерении, не имеющем отношения к тому, что жило внутри нас и между нами, и вот сейчас мы встретились - и продолжаем жить вместе с того самого момента, когда расстались. Словно расстались совсем недавно, вчера, неделю назад.


И когда мы расстанемся вновь, то в памяти друг друга снова будем теми, что когда-то, молодыми, здоровыми, красивыми и веселыми, в полете и силе жизни, даже когда она боль, потому что еще огромность впереди, - а эта встреча, она останется так, сбоку, маленьким боковым ответвлением, ничего не меняющим.


У меня было когда-то так много слов для тебя, так много, что я не мог остановиться говорить их. Это не от болтливости, и не от того, что мне было легко и неважно, бездумно, говорить их - а от того, что мы были вместе так мало, так мало, считаные дни, милая, а я думал о тебе так много, всю жизнь, и разговаривал с тобой - без тебя - всю жизнь, и при встречах мне не хватало времени сказать тебе все, что так хотелось, так надо было.


Не было дня, когда я не разговаривал бы с тобой. Вся моя жизнь состоитиз двух половин: первую я тебя ждал, вторую я тебя помнил.


Я писал это письмо много лет, очень много. Ночами, глядя в темноту, и в поездах, куря в тамбуре, и в толчее улиц, и просто в свободную минуту. Так странно: и пел гондольер в Венеции, и играл скрипач в Иерусалиме, и светилась Эйфелева башня, и в бессонницу в тундре под храп бригады доносил разбитый транзистор: "Лишь о том, что все пройдет, вспоминать не надо". Тогда еще я умел плакать.


Ты плачешь по мне, милая? Ты меня помнишь?


Всю жизнь я пытался понять тебя, и понять себя, и в тысячный раз вспоминая давние события находил в них новые детали, открывал новые мотивы и тайные причины.


Я очень любил тебя, милая. Я и теперь люблю тебя. Но теперь это уже точно не имеет никакого значения. Вот уж теперь-то точно поздно.


Когда-то, в той жизни, ты сказала - лето, и Ленинград, и тополиный пух: "Поезд ушел". И я ответил: "Ну, такой поезд я на пальце потащу за веревочку".


Когда-то - лето, комнатушка, простынь, плед на окне завязан сыромятным ремешком скотогона на калмыцкий узел - ты спросила: "А тебе надо, чтоб я тебя любила? Или - тебе и так... устраивает?" Я не нашел ответа, было слишком много верных и все про одно, они промелькнули мгновенно, каждый главный и единственный, не выбрать, так больно, и печально, и быстро колотилось сердце, и я сумел только на выдохе: "Господи, дай мне любви этой девочки, и больше мне от жизни ничего не надо".


С тех пор я всю жизнь отвечал на этот вопрос. Из всех в мире вариантов "да" я искал один, чтоб ты поняла, как мне это было надо, я сказал тебе: "Ты любишь меня. Когда ты сходишь по мне с ума, и прибегаешь, бросив все, и обнимаешь, прижимаясь в отчаянье, и глаза твои сияют, и ты моя, и ты стонешь со мной, и ты делаешь каждым касанием навстречу то же, что делаю я, и чувствуешь то же, что чувствую я, - ты любишь меня, и знаешь это, всем естеством, и я это знаю и чувствую всем собой, потому что нет этого иначе". Ты боялась попасть в плен. Ты боялась поверить до конца, до последнего дюйма. Ты не могла жить в мире ни с кем, потому что никогда не жила в мире с собой. Жизнь кипела, искрилась, брызгала в тебе, и всего хотелось, и всего было мало. Ты была такая светлая и радостная. С тобой было светло.


Никого в жизни я не понимал так, как тебя; не чувствовал так, как тебя; не читал, как открытую - для меня одного! - как тебя.


- Какие у тебя сияющие глазищи!..


- Это только для тебя...


В унисон, в фазу, в масть. Я оборачивался и открывал рот, и ты говорила: "Ага, какая весна, да?"


Ты жутко боялась остаться одна, состариться без мужа, без семьи, и поэтому произносила речи о скуке и однообразии семейной жизни, в защиту свободы и приключений. Ты предчувствовала свое будущее и боялась признать поражение хоть в чем-то. И так ясно слышались в твоем голосе слабость и желание, чтоб тебя опровергли, уверили, успокоили, что ты будешь надежно и спокойно любима всю жизнь, и при этом будет все, что только можно придумать прекрасного, интересного, необычайного, и ни при каких условиях ты не будешь брошена - даже если сама из самолюбия, противоречия, злости сделаешь все, чтоб - наперекор себе же - остаться одна: не останешься, тебя всегда сумеют понять, принять, примирить, сделать так хорошо и оставить с собой, как в глубине души ты сама больше всего хочешь.


Я научился понимать, правда? А это единственное, что у меня осталось, главное мое занятие, это вся моя жизнь: помнить, знать, понимать. И это огромная, огромная, неохватная жизнь! уверяю тебя...


В полях под снегом и дождем, мой милый друг, мой верный друг, тебя укрыл бы я плащом от зимних вьюг, от зимних вьюг, и если б дали мне в удел весь шар земной, весь шар земной, с каким бы счастьем я владел тобой одной, тобой одной... вельветовые джинсы, латунный подсвечник, водка от ночного таксиста, гитара, оленья шкура, рукопись и беломор... Письма пишут разные, слезные, болезные, иногда прекрасные, чаще бесполезные, в письмах все не скажется, и не все услышится, в письмах все нам кажется, что не так напишется.


Мы были очень похожи. Мы были молоды, красивы, самолюбивы, любимы многими, жадны до жизни и веселья, мы мечтали о морях-океанах, собирались прямиком на Гаваи, в пампасы... мэм-сагиб.


"Между нами всегда оставался ну самый последний миллиметр?" – сказала ты. Через много лет я ответил: "Он оставался внутри тебя". Его ты так никогда в жизни и не преодолела, не бросилась в омут очертя голову, не отдала себя всю безоглядно и без остатка, и поэтому не обрела взамен и одновременно все, совсем все, что тебе так надо было, без чего ты так никогда и не стала счастлива.


Теперь этот миллиметр растянулся в неведомые тысячи километров, в другое измерение. И твой голос, низкий, нежный, грудной: "Здравствуй, заяц. Ну, как живешь?"


Живу.


Твои попытки журналистики, литературы, кино - какая ерунда... Но я так любил, так трясся, так видел в тебе только все самое лучшее, что подыгрывал тебе, подлаживался, льстил - и удивительно, в этом было больше правды, и мы оба, как всегда, точно чувствовали меру правды и фальши в моих словах, и в твоих тоже.


Ах, как просто: тебя устраивала твоя жизнь. Ты сказала честно. Так хотела: и приключения, и надежный базовый аэродром, и свобода маневра, и романтическая любовь с разлукой...


О черт, но ведь главное, на что я купился, главное, что было мне дороже всего в тебе - потрясающая чуткость, отзывчивость, чистота тона: на каждое мое движение, каждое слово, каждый жест - ты поступала именно так, как было истинно, как я хотел больше всего, мечтал. До тебя - я полагал, что чувство никогда не может быть полностью взаимно. И вдруг оказалось - может... В резонанс, в такт, в один стук сердца.


Все в тебе - ерунда по сравнению с главным, потрясающим, данным от Бога: ты женщина, каких почти не бывает. Ты рядом - уже свет праздника, радости, любви, счастья. Взглядом, улыбкой, жестом, интонацией, беглым поступком - ты дарила мужчине полное ощущение того, что он - желанен, значителен, интересен, достоен, что он - тебе и всем! - единственный такой, мужественный, сильный, красивый, замечательный. Это не было сознательным воздействием - это шло от твоей сущности, от жадного и радостного приятия жизни, веры в нее, и эту радость и веру ты естественно, как дыхание, разделяла с тем, кого встречала.


Но я-не первый встречный, верно, малыш? Ты меня помнишь? Тоска тебя грызет?


И я раскрылся весь - в изумлении приходящего счастья, которое возможно лишь единожды. И ты испугалась - порабощения собственным чувством. "Я не позволяла себе чувствовать даже тысячную часть того, что чувствовала на самом деле, чего хотела..."


И стала всаживать в меня крючья. Ты очень боялась раскрыться полностью - чтоб не смогли сделать тебе больно. А я был счастлив немыслимому для меня порабощению своим чувством. Вот где произошла нескладушка. И боялся, не мог, не хотел делать больно; мне необходимо было - оберегать тебя, а не бороться.


Это я говорил тебе, а всего все равно не скажешь, и все слова столько раз употреблялись в жизни, и что тут скажешь нового, и какой в этом смысл, нет в этом смысла, кроме одного, кроме одного: я говорю - и я с тобой, милая моя, родная, любимая, единственная моя, свет мой, и я вижу тебя, слышу тебя, чувствую тебя, счастлив с тобой, как никогда и ни с кем в жизни. Не было у меня никого ближе тебя.


Тебе было хорошо со мной? Я тебе нравился? Я тебя устраивал?


Малыш, чуча-муча, пегий ослик, чуть-чуть ты смалодушничала, чуть-чуть, и это тот последний дюйм, который решает все.


Я никогда не отделаюсь от истины, что мы были созданы друг для друга. Ты не была самой красивой, или самой умной, или самой доброй - я видел тебя глазами ясно, я не идеализировал: ты была по мне, и каждый взгляд, вздох, движение твои - были навстречу, как в зеркале.


Я видел тебя - и прочие переставали существовать, отделялись стеклянной стеной: чужие, отдельные, другие.


Я видел тебя - и был лучше, чем без тебя: был храбрее, сильнее, умнее... нет, это чушь: добрее, тоньше, благороднее... да и это не главное: я был значительнее, крупнее, чем без тебя.


Из беззащитности, ранимости спохватывалась ты казаться стервой - и вдруг поступала согласно этой претензии, а под блеском глаз дрожала робость, потому что суть была доброй и хорошей, и ты боялась быть такой, чтоб не проиграть в жизни, чтоб не выглядеть слабой. А я настолько знал свою силу, что не боялся поступать как слабый, и в результате ты поступала как сильная, а я как слабый, хотя на деле было наоборот, и на деле получилось наоборот... Господи, милая, как я помню все...


Все кончается, жизнь на закат, финиш отмерен. Не было у меня дня без тебя. Давай напоследок, как тогда, мизинцем к руке, ага.


Твой - Я.